Семья Святого Лазаря

Этот праздник Пятидесятницы разбит на два – то есть первая часть праздника как бы показывает излияние Духа, показывает действие Бога вовне, а вторая часть праздника, Троица, это больше размышление не о том, как Бог вовне проявляется, а о том, какой Он есть внутри, если можно так сказать. Единый Бог, которого представить не получается. На последнем синоде про Библию видно, что епископы обсуждали этот вопрос: что на литургии гитарного звона много, и в Африке тамтамы на мессе сильно бьют, а молчания мало. Молчание — это один из способов откровения. Слово Божие, которое несовершенным, аналогическим образом отпечатывается в Писании, в Евангелиях, тем не менее затрагивает нас и проявляет нас, когда оно читается и толкуется с учетом многовекового коллективного опыта церковного сообщества, то есть традиции. Но этого недостаточно. Необходима еще и фаза молчания, через которую Бог тоже открывает себя. Открывает себя в некотором отношении более полным образом, чем через произносимые слова.

Вот это самое трудное, потому что молчание должно быть внутренним, должны замолкнуть все голоса, которые продуцирует мозг, продуцируют какие-то процессы, какие-то неудовлетворенности в личности. Какие-то неправильные связи между нашим, хочется сказать, мозгом и остальным телом, хотя это такая механистическая очень формулировка. Или между личностью и телом, сознанием и телом, не знаю, как точно сказать, и это трудно. Но есть в христианской аскетике методики, позволяющие это делать, методики очищения чувств, очищения мыслей, поступков. На Востоке, конечно, традиционно эти способы проработаны гораздо глубже, потому что восточная психология всегда была мощнее и больше привязана к телу человека, чем к уму, то есть сознанию, чем западная. В буддизме и разных вариантах буддизма — особенно дзен, чань-буддизме, — очень развернутые и кропотливые упражнения по отделению моего «я» от ощущений, от восприятия красивого-некрасивого, вкусного-невкусного, того, что приятно-того, что больно. Отделения от внешних звуков, от внешних образов. И вот в результате этих медитаций человек оказывается перед пустотой, перед внутренним взором ничего нет.

Дальше идет как бы процесс соединения с этой пустотой, причем интересно, что даже в восточной медитации это соединение с пустотой требует непрекращающегося контроля сознания, — постоянно помнить о том, что я — это я и мое «я» сейчас не пропало, иначе эта пустота затянет не туда совсем. В христианской мистике, по сути дела, с этого места и начинается только созерцание Бога.

Созерцание, в котором становится ясно, что Бог абсолютно другой, чем мы, и одновременно я часть Его, между мной и Им граница есть и одновременно нету. Он – это я. Догматические всякие построения, философские, ради Бога, это можно делать, но они совершенно не описывают эту суть – что Бог и за пределами этого мира, и в этом мире. Что эта изменчивость вещей, многообразие вещей в мире, такая вот расщепленность и множественность, не означает, что Бога нет. Просто нужно пройти через эту множественность, не игнорируя ее, а просто не привязываясь к ней, личностно пренебрегая ей, — и тогда за ней будет виден Бог, который есть в этом. Когда мы говорим об этих лицах Бога, Сыне, Духе, — вот это всё проявления того, о чем я говорил. Что Бог заинтересован в мире. Человеческое слово «заинтересованность» тут как бы и годится, и не годится. Потому что наш интерес продиктован вещами, которые нам кажутся нужными и полезными, и просто человеческим интересом к самому интересу. Что-то новенькое, будоражащее. Интерес Бога к миру не такой. И суть этого интереса мы ухватываем в том, как Он выражает себя в мире, что Он делает в мире.

Так получилось, что историческая фигура Иисуса Христа очень легла на человеческую интуицию того, как Бог должен интересоваться миром. И удивительно, что до этой интуиции в себе мы можем докопаться, минуя всю дребедень и мишуру. Идея троичного Бога — это идея, что Бог и я это одно. Что это мы – некое «мы». Хотя у меня есть страх перед атрибутами могущества Бога, страх перед завтрашним днем, стыд по отношению к вчерашнему дню, недовольство, обвинения и ропот против Бога, который мое вчера, мое прошлое сделал таким, как Он сделал. Но тем не менее, в конечном счете, Он – это я. Это «мы» – в которое включены и другие человеческие «я». Я гляжу на другого человека , размышляю, может ли он быть спасен, хороший он человек или плохой человек, а по большому счету, нельзя сказать даже с уверенностью, что он человек в таком же смысле, как я. Ну, говорит он похожие слова, поступает похоже. Но это совершенно не основание для уверенности в том, что он человек. Про себя я знаю, что я есть я, личность. Про другого — это всегда догадки. И счастье бывает, когда в другом обнаруживаешь человека. Не действующую модель, не макет, а действительно человека. Тогда он как бы всасывается в это «мы», становится там еще одним. Мое восприятие реальности, вся догматика таким образом строится. Догматика моя, построенная на опыте моем, не на отвлеченных каких-то мудрствованиях, а на опыте переживаемого и пережитого. Аминь.

© Священник Сергей Николенко 2011