Семья Святого Лазаря

Сорок лет назад (статья написана в 2003 г.) начался II Ватиканский Собор. Для людей, родившихся после 1950 г., Собор кажется чем-то столь же отдаленным, как американская революция (в англоязычной литературе так называется обретение США независимости в XVIII веке – прим. перев.). Об этом событии они могли слышать от родителей, бабушек или дедушек, но, кажется, оно не имеет особого отношения к современности. Старшее поколение помнит, какое возбуждение вызвал Собор, какие большие ожидания (или глубокие страхи) он пробудил, но и их воспоминания тускнеют. Блекнут и мысли, что Собор мог бы дать модель, в которой мы нуждаемся в нынешнем кризисе.

Я думаю, что Собор приготовил для нас именно такую модель. Я также думаю, что II Ватиканский Собор намеревался произвести некоторые фундаментальные изменения в образе действий церкви, и эти изменения, будь они применены на практике, принесли бы существенную пользу в нынешнем положении и дали бы нам уверенность в завтрашнем дне. Может быть, основная причина, по которой они не нашли практического применения заключается в том, что радикальная природа Собора никогда не была принята или понята. Vaticanum II, несмотря на преемственность по отношению к предыдущим Соборам, во многих аспектах уникален, а прежде всего потому, что он призвал произвести всеобъемлющие изменения в церковных процедурах, или, лучше сказать, в церковном стиле.

Три направления интерпретации
Как многие другие ученые, я выделяю три основных направления в интерпретации Собора. Первое из них, малочисленное, воспринимает собор как заблуждение или отклонение. Дух Святой почему-то задремал, по крайней мере, на протяжении какого-то времени работы собора. Более умеренные толкователи этого направления попросту пытаются игнорировать Vaticanum II, словно его и не было никогда. Второе направление в наше время кажется самым многочисленным и его даже можно описать, как полуофициальное. С точки зрения этой группы, собор уточнил то, как мы выражаем некоторые учения и произвел ряд других изменений, особенно в литургии, но он ни в чем существенном не порвал с прошлым. Он, несомненно, не отказался от манеры, в которой мы «делаем дела». Собор был великим праздником и временем аномального роста, приведшего к ряду прискорбных отклонений. Эти отклонения по-прежнему нуждаются в корректировке. Так или иначе, собор завершился. Теперь, как и до собора, мы делаем дела.

Я принадлежу к третьему направлению, оно воспринимает Собор как явственный разрыв с прошлым. Если я не ошибаюсь, бояться тут нечего. Даже самые радикальные разрывы в истории происходят внутри непрерывности. Например, Франция после Французской Революции продолжала оставаться Францией. Более глубокая непрерывность, почти по определению, характеризовала все великие изменения в истории церкви. Это верно даже по отношению к такому радикальному событию, как случившееся в IV веке признание христианской церкви римским императором Константином. Поскольку изменения вписаны в человеческое существование, они не могут быть чем-то некатолическим. Более того, перемены не обязательно приводят к потере идентичности. На самом деле они необходимы для поддержания идентичности, особенно когда речь идет о живом организме.

На поверхности мы находим много доводов в поддержку этой интерпретации. Просто посмотрите, сколько страниц занимают документы Vaticanum II – порядка 1000 в стандартном английском переводе. Если все эти страницы говорят лишь, что «дела идут, как всегда», то это самый длинный вариант этого утверждения в истории английского языка. Объем документов II Ватиканского собора почти вдвое превышает деяния Тридентского Собора, а если вы поместите в один том их документы, их объем сравняется с документами всех прочих вселенских соборов, соединенными вместе. Я думаю, что мы не захотим согласиться с тем, что этот объем документации, разрабатывавшейся при больших затратах психической энергии в течение 4 лет, является всего лишь затянутой проповедью.

Кроме того, сразу после Собора его участники восхваляли его как «конец Контрреформации», «конец Константиновской эры», даже как «новую Пятидесятницу». Да, все мы порой увлекаемся. Сегодня эти обороты речи могут показаться слишком уж вычурными, пусть даже, по моему мнению, первые два и отражают существенные особенности изменений, внесенных собором. Так или иначе, все три выражения показывают, что в то время участники собора были уверены, что произошло нечто, имеющее глубокий смысл. Это убеждение не было достоянием маленькой горстки епископов, такой подход преобладал.

Что же случилось?
Если произошло что-то, имеющее глубокий смысл, что же это было? Что совершил собор? Можно с легкостью перечислить несколько общеизвестных пунктов, обозначивших действительный отход от католической практики предшествующего периода. Сейчас католики могут молиться вместе с их протестантскими соседями, например, посещать бракосочетания и похороны в протестантских церквях, что было абсолютно запрещенными действиями до собора. Несколько лет назад папа Иоанн Павел II встречался с главами других религиозных общин в Ассизи и молился вместе с ними. Это было бы немыслимо до собора – хороший пример «конца контрреформации».

Прежде для католического богословия было бы немыслимо не придерживаться идеала – католичество должно быть объявлено официальной религией каждой нации, даже США. Декрет «О религиозной свободе» изменил это все, таким образом, отметив «конец Константиновской эры». Баталии, развернувшиеся на соборе вокруг декретов об экуменизме и религиозной свободе, велись не просто страстно, их участники, особенно оппоненты упомянутых декретов, почти сражались насмерть. Это меньшинство, малочисленное, но знающее и неистово преданное церкви, было весьма убеждено, что эти декреты несут с собой недопустимые изменения. Отношение к ним, как к кардинальным переменам, на мой взгляд, совершенно оправдано, даже если лексика соборных документов почти не свидетельствует о том, что собор избрал для дальнейшего движения церкви дивно новый путь. Эти и другие специфические перемены, произведенные собором, важны. Они подтверждают особый, неконвенциональный характер собора. Но это частности. Произошли ли более общие и фундаментальные изменения, пронизывающие все соборные документы и открывающие то, что порой называют «духом Собора»? Да, произошли. И их можно описать более определенно, чем «дух собора». В этом нам поможет новый тип вопросов. Вместо того, чтобы спрашивать «что?» о соборе, например: «Что собор говорил о Церкви?», мы должны задавать вопросы «Как?»: Как выглядит Церковь в учении Собора? То есть: не что такое церковь, а какая церковь?

Изменение стиля
Vaticanum II занимался в основном церковью. Там находился его центр тяжести. Был задан основной «что»-вопрос и на него был дан ответ: «Что такое церковь?». На этот вопрос были даны традиционные ответы, хотя собор и дистанцировался от ответов XIX века, в стиле «Церковь есть совершенное сообщество» и «существенно учительное сообщество». Было подчеркнуто, что церковь есть «народ Божий». Но это не было новым, так как со времен Реформации в катехизисах стандартное определение Церкви звучало как «сообщество верных христиан, ведомых и просвещенных нашим Господом и Богом» и говорит оно о том же самом. Церковь образуют христиане, вне зависимости от их церковного статуса. Эти выражения указывают на «горизонтальность» этого акцента.

Далее происходит переход к более глубокому вопросу, заданному собором: «Какова Церковь?». Именно тут Собор становится радикальным – и особенно актуальным в наши дни. Какова Церковь? – какие процедуры она использует, какой тип отношений связывает ее членов, каков стиль этого института?

Стиль? Это на самом деле важно? Да, это важно. Стиль, в котором живут США, наша страна, — это демократия. Микеланджело стал великим художником не благодаря тому, что он рисовал, но из-за того, как он рисовал, благодаря его стилю. Мое «как», мой «стиль» лучше выражает то, кто я такой, чем мое «что». «Что», относящееся к Джону О’Мэлли, священнику, историку и так далее, важно, но стиль выражает глубины моей личности. «Стиль – это человек». Стиль делает меня тем, кем я являюсь. «Джон О’Мэлли – какой он человек?». Добрый и внимательный, или коварный и натянутый? Это вопрос о стиле. Если меня любят, меня любят за мое «как». Если я попаду в рай, то благодаря моему «как».

Каков же стиль церкви? Вопрос, который сегодня терзает умы людей, это не «Что такое Церковь?». Это вопрос о том, какими мы хотим быть, какими нам на самом деле предлагают быть. Какой мы желаем видеть Церковь – ее процедуры, так же, как и надежды, страхи и любови всех ее членов? Этот большой вопрос Vaticanum II задал и на него ответил. В ответе он использовал специфический словарь, размышляющий и проясняющий то, что предполагает стиль.

Что делает документы Vaticanum II уникальными в истории вселенских соборов? Их стиль. Разве это не знаменательно? Разве это не нуждается в комментариях? Все мы знаем, что поразительно изменился язык, как мы могли бы сказать, внедрение новой языковой игры всегда указывает на глубокий сдвиг в сознании и личности, его нельзя счесть «простым» изменением стиля. Более того, мы знаем, что это содержание и стиль высказываний неразрывно между собой связаны, тут не бывает мысли без ее выражения, и это выражение раскрывает стиль. Когда мы имеем дело со стилем, мы одновременно имеем дело с содержанием.

Именно стиль Vaticanum II столь явственно отделяет его от всех прочих соборов и тем самым предполагает его разрыв с «привычным ведением дел». Из всех аспектов Собора именно этот так наглядно указывает, что требуется новый стиль интерпретации, если мы стремимся его понять и причаститься его «духа». Драматическим образом собор в значительной части своей отказался от немногословного, технического, юридического и других карательных языков предыдущих соборов. Верьте в это – или! Ведите себя так – или! В отличие от предыдущих соборов, Второй Ватиканский не добавил наказаний за несоблюдение его директив, и их нельзя прочесть, в отличие от многих собров прошлого, как трактат о преступлении и наказании.

Этот Собор приглашает. Это новый стиль собора, подражавшего в значительной степени стилю, который Отцы Церкви использовали в своих проповедях, трактатах и комментариях вплоть до появления схоластики в XIII веке. Схоластический стиль по сути своей опирается на диалектику, искусство спора, искусство доказательства неправоты противника. Но стиль, принятый Вторым Ватиканским собором, основан, как и стиль ранних Отцов, по большей части на риторике, искусстве убеждения, искусстве нахождения общей почвы. Это искусство позволяет прежде не приходившим к согласию партиям объединиться ради общего дела. Стиль собора приглашает, ищет мотивации и призывает к обращению. Собор скорее стремится к тому, чтобы с его учением согласились, чем чтобы это учение было навязано.

Выше я попытался вкратце охарактеризовать общий стиль Второго Ватиканского собора. Теперь же обратимся к кое-каким специальным терминам. Слово «диалог» часто возникает в соборных документах. После собора оно так бесстыдно эксплуатировалось в качестве панацеи от всех бед, что слышать его стало невыносимо. Еще и сегодня оно несет на себе отпечаток 1970-х годов. Это не должно затемнять для нас глубокие смыслы термина. Впервые в истории официальные церковные документы поощряют исполненное уважения слушание как предпочительный образ действий, новый церковный «путь», новый церковный стиль. «Свобода слова» в современном мире – это ценность, как мы хорошо знаем, ей можно злоупотребить, но, тем не менее, основана она на уважении совести, достоинства и убеждений каждого человека. «Диалог» пытается открыть церковь навстречу этой свободе.

На институциональном уровне диалогу соответствует «коллегиальность». Коллегиальность означает сообщество коллег. Сам термин связан с почтенным богословским и каноническим наследием, но наследие это с XVI века было практически предано забвению. Термин обозначает сотрудничество между епископами и их клиром, сотрудничество епископов и папы – сотрудничество, а не просто консультации. Это слово указывает на разрыв с продолжительной и все еще существующей манерой ведения дел в церкви. Даже в документах Vaticanum II этому почти нет подтверждений, мы из других источников знаем, что изменение стиля действий Святого Престола, особенно в отношениях с епископами, было специальным желанием большинства епископов, прибывших на собор.

Какой же стиль нуждался в изменениях и откуда он произошел? Стиль был «модерновый», современный, в XIX веке он кристаллизовался как католическая реакция на эпоху Просвещения, чьим самым броским и пронзительным выражением был боевой клич французской революции «Свобода, равенство и братство». Боевой клич ниспроверг старые порядки в Европе. Пали как монархии, так и обрученная с ними церковь. Монастыри были разграблены, церкви осквернены, священники и монахини казнены на гильотине; кровь текла по улицам. Казалось, что безбожие торжествует.

Если «Свобода, равенство и братство» ниспровергли богоданное устройство общества, за это несет ответственность революция и философские течения, легшие в ее основание. Церковь может занять только бескомпромиссную позицию. Свобода-равенство-братство стали отождествляться с «современностью», «модернизмом», и этот модернизм все более превращался в идеологическое определение. В ходе этого процесса церковь, особенно в лице папы Пия IX , отвергла модернизм с еще большей бескомпромиссностью. По мере распространения бедствий демократий папство начало действовать все более авторитарным образом, даже в отношении епископов. В понтификат Пия XII в начале XX века Sanctum Officium, то есть инквизиция стала действовать так решительно, как никогда прежде, начиная с XVI века, используя отлучение от Церкви и запрещая обсуждение важных вопросов. Свобода печати также была вредным плодом эпохи модернизма, и ее надлежало отвергнуть и всячески ей противодействовать.

Появились новое папство и новый папский стиль, это подчеркивали, вплоть до карикатурности, авторитарные деформации католической традиции, церковь ставилась выше любого человека и идеи вне церкви и им противопоставлялась. Действительно, Бенедикт XV, Пий XI и Пий XII смягчили эти идеи, но основнык элементы этого стиля преобладали вплоть до самого Второго Ватиканского собора.

Этот стиль игнорировал или крайне минимизировал горизонтальные традиции католичества, благодаря которой церковь святоотеческая и средневековая была столь живой и творческой. Уважение совести, столь глубоко, даже исключительно укорененное в католической традиции, было по сути отодвинуто на второй план именно во то самое время, когда его подчеркивали секулярные и протестантские мыслители XIX и начала XX века. Именно этот закрытый, замкнутый, обвинительный, авторитарный стиль, стиль гетто, и хотел изменить собор. Если собор был «концом контрреформации», то в еще большей степени он стремился стать «концом XIX века», концом «длинного» XIX века, так далеко простершегося в век XX. Собор не хотел превратить церковь в демократию, на это, несомненно, указывают довольно навязчиво повторяемые утверждения власти Папы. Но он хотел снова дать определение: как эта власть (и любая власть в церкви) должна функционировать, например, уважая совесть, превратившую членов церкви из «подданных» в участников. Так возвращался к жизни старый принцип канонического права: quod omnes tangit ab omnibus approbetur (что касается всех, должно быть всеми и одобрено). Vaticanum II не хотел, чтобы церковь отреклась от своей привилегированной роли преподавать Евангелие, но собор настаивал, что церковь, как все хорошие учителя, должна была научиться тому, что она преподает.

Приглашение Собора
Тогда к чему собор призывает церковь и каждого из нас? Что такое этот новый стиль? Думаю, я могу указать его суть в пяти пунктах. Во-первых, собор призвал церковь, придерживавшуюся почти исключительно вертикального (верх и низ) стиля поведения, принять во внимание горизонтальные традиции католичества. Это самым ощутимым образом проявляется в частом использовании таких слов, как «сотрудничество», «партнерство» и «совместное действие», ставших подлинными новинками в церковных документах. Наиболее яркое выражение этого – слово «коллегиальность». Партнерство и сотрудничество распространяются на отношения папы и епископов, епископов и священиков, священников и прихожан, епископов и мирян.

В повторяющемся определении церкви как «народа Божия» мы ясно видим важные отношения между стилем и содержанием – между вопросами «что» и вопросами «как».

Во-вторых, собор призвал церковь скорее к служению, чем к контролю. Одна из самых поразительных черт собора – новые определения, он последовательно устраняет слова «правитель» и «царь», заменяя их «слугой». Пастырское применение беспредельно. Эффективное служение означает близость к нуждам тех, кому служат, без навязывания им готовых решений.

В-третьих, быть может, нет ничего столь изумительного в язые соборных документов, ничего столь отдаленного от предшествовавших соборов, как слова вроде «развитие», «прогресс» и даже «эволюция». Это – знак разрыва со статическими рамками понимания учения, дисциплины и образа жизни, характерных для всех предыдущих соборов. Vaticanum II совсем не использует слово «перемены», но именно о них он говорит в отношении церкви. Конечно же, это предполагает продолжение перемен в будущем. Его собственные документы несколько неокончены. Что бы ни означали интерпретация собора и внедрение его в жизнь, это не может означать принятия решений собора так, словно они говорят: «Вот до этой точки и ни шагу дальше». Стиль собора устремлен в будущее и открыт навстречу ему.

В-четвертых, собор заменил традиционную лексику исключения лексикой включенности. Вместо анафем и отлучений соборные документы полны таких говорящих о дружбе слов, как «братья и сестры» и «мужчины и женщины доброй воли». В этом отношении рука дружбы была протянута не только христианам других конфессий, но и всем людям, желающим трудиться во имя лучшего мира.
В-пятых, собор перешел от лексики, требующей пассивного принятия, к языку, указывающему на активное участие и вовлеченность. Активное участие всей молитвенной общины в мессе было основной и прямой целью реформы литургии (латинского обряда – прим. перев.). Если то, как мы молимся, – норма того, как мы верим, почему это не может быть и нормой того, как мы ведем себя? Может ли это определять стиль нашей церкви?

Повестка дня Второго Ватиканского собора
Собор занимался многими вопросами, но самым фундаментальным был вопрос стиля, вопрос «как» Церкви, вопрос о том, как мы «делаем дела». Собор задал великий вопрос, занимающий сегодня умы стольких людей: «Какую церковь мы хотим?». Какая церковь нам нужна, чтобы эффективно действовать в современном мире? Какой должна быть наша церковь, чтобы всем было видно, что мы ученики Христа? Каков стиль Церкви? Стиль находит конкретное выражение в процедурах институтов. Каковы наши процедуры? Они делают все возможное, чтобы противостоять общим для всех институтов дисфункциональным тенденциям или же они стимулируют дисфункцию?

У собора была обширная повестка дня. Собор нельзя интерпретировать в минималистском смысле. Собор нуждается в дальнейшем претворении в жизнь, особенно в том, что касается его величайшего достижения, нового определения того, как церковь действует, делает дела. В настоящее время это применение собора нужнее, чем это было до сих пор с момента закрытия собора. Второй Ватиканский собор никогда еще не был так значим, как в в сегодняшний момент церковной истории.

Об авторе: Джон О’Мэлли, О.И. – профессор церковной истории в Вестонском Иезуитском богословском институте в Кембридже, Массачусестс, США. В 2000 в Гарварде в университетском издательстве вышла его книга посвященная истории католической церкви последних веков (на языке оригинала Trent and All That: Renaming Catholicism in the Early Modern Era, Harvard University Press, 2000).

Источник