Семья Святого Лазаря

2 Кор 6, 16-7,1; Лк 5, 1-11

Когда читал этот отрывок из Евангелия от Луки, возникла такая картина или внутреннее ощущение: Иисус проповедует этим людям, учит толпу и видит, что силу, которая от Него исходит, которую Он направляет на них, люди не ухватывают. Тогда Он просит этих ребят отплыть от берега — сила Его собирает рыб. Огромная куча валится в сеть. Большая сила. Но человеку с его гонором, с его страхами, эту силу принять трудно. Защищается от нее.

Думал еще про литургию. Евхаристия — это такой момент, когда можно все защиты сбросить и предстать перед Богом просто голыми, такими как есть, не прикрываться ничем и не стыдиться наготы. Обстановка братской трапезы, застолья такого хорошего людей очень раскрепощает и сплачивает. Но как из этого всего получилась та литургия, которую мы сейчас имеем? Несколько важных элементов туда вошло. В ранней Церкви, как мы это по источникам читаем, это было как бы спонтанное воспоминание об ужине с Иисусом. Всё было такое маленькое, общины маленькие, всё было так по-семейному. А потом пришлось выходить на уровень очень крупной общности, на уровень государства. Церковь в масштабах государства — там эта интимность маленькой группы теряется, но приобретается другое качество. Качество единства целого народа, всей нации. Единодушие нации — быть народом Божиим. Это значит — ходить по улице и видеть, что вокруг чужих нет, все братья и сестры. Не обманут, не обидят. Но соответственно, пришлось вносить единообразие, сформировался обряд с фиксированными текстами молитв.

Другой момент – это то, что с Востока через Грецию в христианство приходил опыт общения с силами невидимого мира, подвластными Богу и не подвластными. В иудаизме это запрещалось и этим не занимались. Отчасти от страха, отчасти от того, что народ был такой маленький и культура маленькая. А на Востоке это все было развито сильно, и эти вещи вошли в христианство тоже. Святые, начиная с III-IV века, уже точно экспериментировали с этими молитвенными состояниями погружения в невидимый мир, встречали опасности, которые там есть. Я думаю, немало их становилось жертвами этих опасностей. Но вот они выработали как бы некую культуру молитвы. Это вошло прежде всего в монастырские литургии, а потом и в обычную, городскую литургию. Средневековое христианство — это не деревня, это города.

Так что литургия стала все меньше походить на простой ужин с благодарностью Богу, с воспоминанием об Иисусе — таким теплым и неотделимым от веселого застолья. В литургии стало больше трагических ноток, связанных с тем, что эсхатологическое ожидание – ожидание того, что Иисус вот-вот придет и всё будет хорошо – не исполняется. Зло из жизни никуда не девается, а хорошие, добрые дела совершаются, скорее, в порядке исключения и поэтому имеют такую большую ценность. Настоящее бескорыстие, за которым не стоит никакого скрытого резона, очень большая редкость.

Накапливался еще опыт молитвенного общения с умершими верующими, с теми, кто действительно отдал жизнь Богу. Этот опыт молитвенного общения тоже вошел в литургию, в церковную жизнь. Сейчас это уже очень трудно, потому что чуть ли не половина этих героев, которых Церковь поминает и обращается к ним, это люди начала первого тысячелетия или первой половины первого тысячелетия. Очень трудно «въехать» в их ситуацию, в условия жизни, как бы породниться с ними, чтобы в молитве беседовать с ними как с родными. В общем это всё сейчас в литургии есть. Мы свою литургию стараемся очищать от лишнего, от того, что сейчас уже непонятно и, по-видимому ненужно. Но приходится это делать очень осторожно, потому что коллективный опыт Церкви, накопленный более чем за два тысячелетия, очень богатый. Легко что-то отбросить, но потом как бы не пришлось от этого плакать — может быть, и не нам, а следующему поколению. Аминь.

© Священник Сергей Николенко 2014