Проповедь 5 апреля 2015 – Вход Господень в Иерусалим (византийский обряд)
Апрель 17, 2015
Страстное Воскресенье — самое время спросить, что мы так носимся с этим человеком, с этими историями из маленьких книжечек – из Евангелий. Неужели нет в истории более впечатляющих литературных героев, о жизни которых созданы более яркие истории? Чем так цепляет евангельская история? Цепляет настолько, что временами просто невыносимо тянет обращаться с этой историей как с реальностью в последней инстанции – несмотря на то, что в этих книжках явно есть признаки и художественного, и назидательного жанра. Но страшно тянет прямо буквально принимать всё один к одному, и думать, что действительно вот так всё было: за шесть дней до Пасхи умерший Лазарь, народ, Иисус сел на осла…
Вопрос у меня такой: вот есть эта наша потребность действительно обожествить Иисуса, который говорил о себе, что Он Бог. Эта потребность – это наша проблема, или в этой потребности звучит подлинный голос нашей человеческой природы, созданной для общения с Богом в Святом Духе? И однозначного ответа нет, потому что я полагаю, что и то, и то. Наши празднования, литургии и прочее несут в себе массу всего детского, незрелого и больного, но несут, я уверен, и настоящее: то, что этот человек, Иисус, чрезвычайно важен сейчас для того, как мы строим жизнь и какую перспективу будем иметь мы и человечество.
Страсти, крестный путь – это такая ситуация, когда само по себе всё идет очень плохо, и становится всё хуже, хуже. Хочется вмешаться в это и сделать по-своему. У Иисуса есть масса возможностей для этого, начиная с представления себя городским сумасшедшим или просто шутником, а не богохульником. Но Он ничего не делает. Всё идет как идет. Он не делает ничего, что могло бы нарушить Божий план, как Он его видит. И мы видим, что Ему это трудно. Апофеоз – это сцена в Гефсимании, это такое вот продолжение искушений в пустыне, когда Иисус борется и просит, чтобы не было так. Хочу, чтобы было по-другому. Но еще больше хочу, Боже, чтобы исполнялась воля Твоя, а не моя.
В восточном христианстве очень популярный образ святости – это страстотерпец, который не отвечает на насилие насилием, а наоборот, подставляет шею. Западное христианство, и, собственно, западное богословие, более жесткое в этом отношении: там разделяется то, что я должен простить и принять по любви, и то, что я должен сделать по справедливости. Если на меня нападает разбойник, я его прощаю, но по справедливости я должен от него защищаться. Это пример, конечно, такой идеализированный. Как все идеализированные примеры он идиотский, потому что всегда важны обстоятельства. Но этот, условно говоря, восточный путь – это большее признание своей слабости. Это признание не только того, что я не понимаю Божьих замыслов, а признание того, что, если я сейчас в этой критической, острой ситуации начну действовать по справедливости, мне тут же страстями снесет крышу, и я потеряю дар молитвы, дар пребывания с Богом. Человек выбирает просто то, что ему более дорого. То, что он видит как более надежный путь к спасению. Я условно это называю восточной интерпретацией страстных дней Иисуса.
Но вот мы видим, что и в эти дни Иисус борется за то, чтобы остаться достойным человеком и Сыном Божьим. Это борьба внутренняя, на поверхности она проявляется как пассивность. Торжественный въезд Иисуса в Иерусалим – это пророчество о том, что Иисус – Царь. Тут я возвращаюсь к началу моей речи: Евангелие и путь, по которому Церковь старается идти, мне показывают, что Иисус – это мой Царь. Эти все церковные, обрядовые и другие сентиментальные и раболепные финтифлюшки, которые вокруг этого навешаны – это мне неинтересно, но я готов это потерпеть, поскольку действительно Иисус – это мой Царь, и мне посчастливилось знать людей, и немало людей, для которых тоже Иисус – это Царь. Аминь.
© Священник Сергей Николенко 2015
